16 Mar 2010 - 22:31:24
OSSIP MANDELSTAM
Tradução de Aline Larroyed
Стихи о неизвестном солдате
Этот воздух пусть будет свидетелем -
Дальнобойное сердце его -
И в землянках всеядный и деятельный -
Океан, без окна вещество.
До чего эти звезды изветливы:
Все им нужно глядеть - для чего? -
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан, без окна вещество.
Помнит дождь, неприветливый сеятель,
Безымянная манна его,
Как лесистые крестики метили
Океан или клин боевой.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилою
Без руля и крыла совладать?
И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами -
Ядовитого холода ягодами -
Растяжимых созвездий шатры -
Золотые созвездий жиры.
Сквозь эфир десятичноозначенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозраченный
Светлой болью и молью нулей.
А за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем -
Весть летит светопыльной дорогою -
И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопылной обновою
- Я не Лейпциг, не Ватерлоо,
Я не Битва народов. Я - новое, -
От меня будет свету светло.
В глубине черномраморной устрицы
Аустерлица погас огонек -
Средиземная ласточка щурится,
Вязнет чумный Египта песок.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей -
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево
Притоптали тропу в пустоте,
Доброй ночи, всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оптовых смертей,
За тобой - от тебя - целокупное -
Я губами несусь в темноте.
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил,
Развороченных - пасмурный, оспенный
И приниженный - гений могил.
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека:
Им обоим найдется работа.
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка, -
Эй, товарищество - шар земной!
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб - от виска до виска, -
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб - от виска до виска, -
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится -
Чаша чаш и отчизна отчизне -
Звездным рубчиком шитый чепец -
Чепчик счастья - Шекспира отец.
Ясность ясеневая и зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди - не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный -
Эта слава другим не в пример.
Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом! -
И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем!
Чуешь, мачеха звездного табора -
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты
И звучит по рядам шепотком:
-Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором...
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
- Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.
Февраль - март 1937
Versos ao soldado desconhecido
O que o ar comprova, testemunha,
Seu coração de longo alcance ausculta,
Em seu abrigo, engolidor, se encerra
O mar - matéria espessa - sem janelas, cela.
Estrelas sobre o céu se espalham como galhos,
Elas olham sem parar e sem saber - pra quê?
Juiz e testemunha condenados à matéria
Espessa, o mar fechado, sem janelas, cela.
Lembra-se da chuva desditosa a semear
Um mar, um mar de cruzes, tantas estas.
Atirava, em vez de água, o cruel maná,
Que então vertia campos de batalha em florestas.
E a gente, estando fraca e moribunda,
Matará - de frio, fome e desencantamento,
Porquanto que ao anônimo soldado, único alento,
Reserva-se a egrégia catacumba.
Ensina-me, ó pálida andorinha,
Como posso neste poço - de ar - manter domínio,
Eu, que as asas e o leme já não tinha,
Tu, que te perdeste em teu caminho.
E a ti, ó Lermontov, Mikhail,
Tudo que trago é uma sentença dura,
Como a atração daquele poço vil,
Como a sábia lição da sepultura.
Com suas vinhas vivas sussurrantes,
Estes mundos nos assustam e ameaçam,
Pendurados como vilas empilhadas,
Atos falhos - seus ilustres informantes -
Ou, ainda, framboesas congeladas -
Eles crescem e se espalham pela eirada
Da gordura que lhes cai densa e brilhante.
Pelo ar marcado ao traço decimal
Se espalha a luz moída da velocidade,
Assim que o transparente numeral
Se estilhaça à dor das traças, nulidade.
Atrás do campo prometido, um novo campo,
Mensagem voa no caminho - pó da estrela -
Como a garça voa a projetar triângulos
Da batalha, um clarão, um nó, uma centelha.
Mensagem voa, roupa nova, poeira clara,
E eu, que não sou Leipzig, nem Waterloo,
Pois que não sou, dos Povos, a Batalha,
O que serei se não o novo, o mundo, a luz?
Pois que, fundo ao negro mármore da obra,
A luz de Austerliz se apagou,
E a areia do Egito empestada,
O olho da andorinha apanhou.
Picadinho das Arábias, massa,
Espalha a luz moída do vetor do raio,
E com as solas deslizantes, tortas,
Toca-me de chofre a retina lassa.
Mortos aos milhões - esmolas do conflito -
Eles pisaram a grama no vazio,
Boa noite, durmam bem, vos felicito,
Ao barro, à terra, ao forte, ao vosso leito frio.
O céu imaculável nasce da trincheira,
Onde se dá a grande morte em atacado,
Ali atrás - perto de ti - a peça inteira,
Que, em fuga, se recusa a proferir meu lábio.
Assim, atrás do cone e do aterro,
Ele se atinha à noite, que caía,
A observar sombrio o desenterro,
Infecto e asqueroso, o gênio da agonia.
A marchas, os soldados morrem bem,
E canta o coro à morte noite adentro,
Ao riso de Schweik abobalhado,
À lança de Quixote e ao excêntrico
Herói andante, cavaleiro imaginado.
E ao homem se alia o aleijado,
Ambos têm agora um bom trabalho:
Bater ao paredão do centenário,
Ao toque das muletas de madeira -
Unir, ó camarada, a terra inteira.
Será que, para tanto, deve a mente,
A fim de não deixar vazar-lhe a tropa,
Romper-se e alastrar-se em toda a fronte,
Um forte em suas órbitas já mortas.
Assim, a mente deverá, da vida,
Romper-se e alastrar-se em toda a fronte -
Zombar de si, de sua limpa liga,
Pois que a cúpula da ciência a desponte,
Clara a fonte de seu pensamento -
Cálice, supremo alento,
Alegria, gana, costurada à fibra
Da imagem paterna Shakesperiana.
O freixo sábio e o ácer perspicaz
Correm para as casas cor de sangue
E estocam o sentido que os exangue
Ao fogo do céu duplo que os perfaz.
Para nós, o que se une é o exagero,
Frente à cova, cuidadosa medição,
Luta pelo ar em desespero,
Glória que parece ilustração.
Arranjado o pacote de encanto
No vazio do espaço das estrelas,
Pra que, então, elas retomem ao recanto,
Onde, brancas, brilharão vermelhas.
Será que tomo a papa miserável -
E assim recheio minha consciência.
E como meu pescoço sob o fogo?
À beira do desmaio, a existência.
Noite, que és madrasta das estrelas nômades -
Ouve, o que se passará com elas?
O sangue se acumula nas aortas,
Corre pelas filas, pelos vácuos:
Nasci no ano de noventa e quatro,
Nasci no ano de noventa e dois...
No punho guardo o ano gasto,
No punho, homens, feras, laço,
E, então, entoam-me os lábios fracos:
Nasci na noite de janeiro, dois
Pra três, no ano de noventa e um,
No ano da desdita e do malogro,
E os séculos me cercam como fogo.
Fevereiro - março 1937
Silentium
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
1910
Silentium
Окружена высокими холмами,
Овечьим стадом ты с горы сбегаешь,
И розовыми, белыми камнями
В сухом прозрачном воздухе сверкаешь.
Качаются разбойничьи фелюги,
Горят в порту турецких флагов маки,
Тростинки мачт, хрусталь волны упругий
И на канатах лодочки-гамаки.
На все лады, оплаканное всеми,
С утра до ночи “яблочко” поется.
Уносит ветер золотое семя -
Оно пропало - больше не вернется.
А в переулочках, чуть свечерело,
Пиликают, согнувшись, музыканты,
По двое и по трое, неумело,
Невероятные свои варьянты.
О горбоносых странников фигурки!
О средиземный радостный зверинец!
Расхаживают в полотенцах турки,
Как петухи у маленьких гостиниц.
Везут собак в тюрьмоподобной фуре,
Сухая пыль по улицам несется,
И хладнокровен средь базарных фурий
Монументальный повар с броненосца.
Идем туда, где разные науки,
И ремесло - шашлык и чебуреки,
Где вывеска, изображая брюки,
Дает понятье нам о человеке.
Мужской сюртук - без головы стремленье,
Цирюльника летающая скрипка
И месмерический утюг - явленье
Небесных прачек - тяжести улыбка.
Здесь девушки стареющие в челках
Обдумывают странные наряды,
И адмиралы в твердых треуголках
Припоминают сон Шехеразады.
Прозрачна даль. Немного винограда.
И неизменно дует ветер свежий
Недалеко от Смирны и Багдада,
Но трудно плыть, а звезды всюду те же.
1920
Небо вечери в стену влюбилось, -
Все изранено светом рубцов -
Провалилось в нее, осветилось,
Превратилось в тринадцать голов.
Вот оно, мое небо ночное,
Пред которым как мальчик стою, -
Холодеет спина, очи ноют,
Стенобитную твердь я ловлю.
И под каждым ударом тарана
Осыпаются звезды без глав. -
Той же росписи новые раны -
Неоконченной вечности мгла.
9 марта 1937
Tradução de Aline Larroyed
Этот воздух пусть будет свидетелем -
Дальнобойное сердце его -
И в землянках всеядный и деятельный -
Океан, без окна вещество.
До чего эти звезды изветливы:
Все им нужно глядеть - для чего? -
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан, без окна вещество.
Помнит дождь, неприветливый сеятель,
Безымянная манна его,
Как лесистые крестики метили
Океан или клин боевой.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилою
Без руля и крыла совладать?
И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами -
Ядовитого холода ягодами -
Растяжимых созвездий шатры -
Золотые созвездий жиры.
Сквозь эфир десятичноозначенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозраченный
Светлой болью и молью нулей.
А за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем -
Весть летит светопыльной дорогою -
И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопылной обновою
- Я не Лейпциг, не Ватерлоо,
Я не Битва народов. Я - новое, -
От меня будет свету светло.
В глубине черномраморной устрицы
Аустерлица погас огонек -
Средиземная ласточка щурится,
Вязнет чумный Египта песок.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей -
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево
Притоптали тропу в пустоте,
Доброй ночи, всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оптовых смертей,
За тобой - от тебя - целокупное -
Я губами несусь в темноте.
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил,
Развороченных - пасмурный, оспенный
И приниженный - гений могил.
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека:
Им обоим найдется работа.
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка, -
Эй, товарищество - шар земной!
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб - от виска до виска, -
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб - от виска до виска, -
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится -
Чаша чаш и отчизна отчизне -
Звездным рубчиком шитый чепец -
Чепчик счастья - Шекспира отец.
Ясность ясеневая и зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди - не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный -
Эта слава другим не в пример.
Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом! -
И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем!
Чуешь, мачеха звездного табора -
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты
И звучит по рядам шепотком:
-Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором...
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
- Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.
Февраль - март 1937
Versos ao soldado desconhecido
O que o ar comprova, testemunha,
Seu coração de longo alcance ausculta,
Em seu abrigo, engolidor, se encerra
O mar - matéria espessa - sem janelas, cela.
Estrelas sobre o céu se espalham como galhos,
Elas olham sem parar e sem saber - pra quê?
Juiz e testemunha condenados à matéria
Espessa, o mar fechado, sem janelas, cela.
Lembra-se da chuva desditosa a semear
Um mar, um mar de cruzes, tantas estas.
Atirava, em vez de água, o cruel maná,
Que então vertia campos de batalha em florestas.
E a gente, estando fraca e moribunda,
Matará - de frio, fome e desencantamento,
Porquanto que ao anônimo soldado, único alento,
Reserva-se a egrégia catacumba.
Ensina-me, ó pálida andorinha,
Como posso neste poço - de ar - manter domínio,
Eu, que as asas e o leme já não tinha,
Tu, que te perdeste em teu caminho.
E a ti, ó Lermontov, Mikhail,
Tudo que trago é uma sentença dura,
Como a atração daquele poço vil,
Como a sábia lição da sepultura.
Com suas vinhas vivas sussurrantes,
Estes mundos nos assustam e ameaçam,
Pendurados como vilas empilhadas,
Atos falhos - seus ilustres informantes -
Ou, ainda, framboesas congeladas -
Eles crescem e se espalham pela eirada
Da gordura que lhes cai densa e brilhante.
Pelo ar marcado ao traço decimal
Se espalha a luz moída da velocidade,
Assim que o transparente numeral
Se estilhaça à dor das traças, nulidade.
Atrás do campo prometido, um novo campo,
Mensagem voa no caminho - pó da estrela -
Como a garça voa a projetar triângulos
Da batalha, um clarão, um nó, uma centelha.
Mensagem voa, roupa nova, poeira clara,
E eu, que não sou Leipzig, nem Waterloo,
Pois que não sou, dos Povos, a Batalha,
O que serei se não o novo, o mundo, a luz?
Pois que, fundo ao negro mármore da obra,
A luz de Austerliz se apagou,
E a areia do Egito empestada,
O olho da andorinha apanhou.
Picadinho das Arábias, massa,
Espalha a luz moída do vetor do raio,
E com as solas deslizantes, tortas,
Toca-me de chofre a retina lassa.
Mortos aos milhões - esmolas do conflito -
Eles pisaram a grama no vazio,
Boa noite, durmam bem, vos felicito,
Ao barro, à terra, ao forte, ao vosso leito frio.
O céu imaculável nasce da trincheira,
Onde se dá a grande morte em atacado,
Ali atrás - perto de ti - a peça inteira,
Que, em fuga, se recusa a proferir meu lábio.
Assim, atrás do cone e do aterro,
Ele se atinha à noite, que caía,
A observar sombrio o desenterro,
Infecto e asqueroso, o gênio da agonia.
A marchas, os soldados morrem bem,
E canta o coro à morte noite adentro,
Ao riso de Schweik abobalhado,
À lança de Quixote e ao excêntrico
Herói andante, cavaleiro imaginado.
E ao homem se alia o aleijado,
Ambos têm agora um bom trabalho:
Bater ao paredão do centenário,
Ao toque das muletas de madeira -
Unir, ó camarada, a terra inteira.
Será que, para tanto, deve a mente,
A fim de não deixar vazar-lhe a tropa,
Romper-se e alastrar-se em toda a fronte,
Um forte em suas órbitas já mortas.
Assim, a mente deverá, da vida,
Romper-se e alastrar-se em toda a fronte -
Zombar de si, de sua limpa liga,
Pois que a cúpula da ciência a desponte,
Clara a fonte de seu pensamento -
Cálice, supremo alento,
Alegria, gana, costurada à fibra
Da imagem paterna Shakesperiana.
O freixo sábio e o ácer perspicaz
Correm para as casas cor de sangue
E estocam o sentido que os exangue
Ao fogo do céu duplo que os perfaz.
Para nós, o que se une é o exagero,
Frente à cova, cuidadosa medição,
Luta pelo ar em desespero,
Glória que parece ilustração.
Arranjado o pacote de encanto
No vazio do espaço das estrelas,
Pra que, então, elas retomem ao recanto,
Onde, brancas, brilharão vermelhas.
Será que tomo a papa miserável -
E assim recheio minha consciência.
E como meu pescoço sob o fogo?
À beira do desmaio, a existência.
Noite, que és madrasta das estrelas nômades -
Ouve, o que se passará com elas?
O sangue se acumula nas aortas,
Corre pelas filas, pelos vácuos:
Nasci no ano de noventa e quatro,
Nasci no ano de noventa e dois...
No punho guardo o ano gasto,
No punho, homens, feras, laço,
E, então, entoam-me os lábios fracos:
Nasci na noite de janeiro, dois
Pra três, no ano de noventa e um,
No ano da desdita e do malogro,
E os séculos me cercam como fogo.
Fevereiro - março 1937
Silentium
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
1910
Silentium
Ela não nasceu ainda,
Ela, o solo, a solfa e o verbo.
Não se deu à luz da vida,
Para não romper-lhe o elo.
Respira o mar calmamente,
Desvairado brilha o dia,
E os lilases se esvaem
No azul-turvo recipiente.
Onde meus lábios descobrem,
Da mudez original,
Fina nota cristalina,
Vinda do primeiro caos.
Ó, verbo! Sê música.
E, peito, fuja do peito
Suma na espuma, Afrodite,
Unida ao germe da vida.
1910
ФеодосияОкружена высокими холмами,
Овечьим стадом ты с горы сбегаешь,
И розовыми, белыми камнями
В сухом прозрачном воздухе сверкаешь.
Качаются разбойничьи фелюги,
Горят в порту турецких флагов маки,
Тростинки мачт, хрусталь волны упругий
И на канатах лодочки-гамаки.
На все лады, оплаканное всеми,
С утра до ночи “яблочко” поется.
Уносит ветер золотое семя -
Оно пропало - больше не вернется.
А в переулочках, чуть свечерело,
Пиликают, согнувшись, музыканты,
По двое и по трое, неумело,
Невероятные свои варьянты.
О горбоносых странников фигурки!
О средиземный радостный зверинец!
Расхаживают в полотенцах турки,
Как петухи у маленьких гостиниц.
Везут собак в тюрьмоподобной фуре,
Сухая пыль по улицам несется,
И хладнокровен средь базарных фурий
Монументальный повар с броненосца.
Идем туда, где разные науки,
И ремесло - шашлык и чебуреки,
Где вывеска, изображая брюки,
Дает понятье нам о человеке.
Мужской сюртук - без головы стремленье,
Цирюльника летающая скрипка
И месмерический утюг - явленье
Небесных прачек - тяжести улыбка.
Здесь девушки стареющие в челках
Обдумывают странные наряды,
И адмиралы в твердых треуголках
Припоминают сон Шехеразады.
Прозрачна даль. Немного винограда.
И неизменно дует ветер свежий
Недалеко от Смирны и Багдада,
Но трудно плыть, а звезды всюду те же.
1920
Teodósia
Cercada por colinas elevadas,
Entre os rebanhos, por montanhas, desces,
E com as rochas róseas, branqueadas,
No ar seco e transparente te entreteces.
Oscilam saltitantes as falucas,
Cristais de flexíveis ondas, mastros,
E ardem papoulas nas bandeiras turcas,
Nos caules, como redes, os seus barcos.
Diviso o alimento cobiçado
A flutuar no ar: uma maçã.
A brisa, a carregar-lhe o grão dourado,
Assume-a e some, anfitriã.
Mas assim que anoitece pelos cantos,
Curvam-se arranhando inabilmente,
Em dupla, em trio, estranhos musicantes,
Seus acordes raros, seus repentes.
Estatuetas narigudas dos viajantes!
Oh, zoológico dos meliantes!
Os turcos de toalha perambulam,
Como galos, nos cafés da rua,
Seus cães engaiolados nas carroças,
Espalha-se, na aléia, fina poeira;
E o cozinheiro do encouraçado,
Tranqüilo pelas multidões das feiras.
Terra de variadas experiências,
Dos guisados, espetos, da arte e da ciência,
Em que os sinais de calças nos indicam:
O que pode ser o homem? O que é o mito?
Aspiração sem cabeça - a jaqueta,
O violino alado do barbeiro,
O ferro mesmérico - o milagre
Das lavadeiras celestes - a atração do enleio.
Aqui as moças velhas, seus anelos,
Rompem o dia em seus estranhos apetrechos,
E almirantes de tricórnios duros,
Recordam Sherazade em um sonho obscuro.
Distância transparente, uvas ralas,
Não longe de Esmirna e Bagdá.
O vento seco inalterável sopra.
Difícil é nadar, mas as estrelas
São as mesmas de qualquer lugar.
Тайная вечеря Небо вечери в стену влюбилось, -
Все изранено светом рубцов -
Провалилось в нее, осветилось,
Превратилось в тринадцать голов.
Вот оно, мое небо ночное,
Пред которым как мальчик стою, -
Холодеет спина, очи ноют,
Стенобитную твердь я ловлю.
И под каждым ударом тарана
Осыпаются звезды без глав. -
Той же росписи новые раны -
Неоконченной вечности мгла.
9 марта 1937
A Santa Ceia
A muralha seduziu o céu da ceia.
Sombreado pela luz das cicatrizes,
Sobre ela, ele se arrisca, e se deita,
E se quebra em treze partes, treze faces.
Ei-lo, ó céu sombrio, que encaro,
Assombrado por seu véu noturno, paro.
Dói-me o dorso, os olhos ardem e me apequeno,
Ato-me ao ataque parietal do firmamento.
E a cada golpe do aríete, deste céu
Caem estrelas sem olhos -
Novas feridas da mesma ceia,
Bruma da pintura inacabada.
9 de março de 1937
Nenhum comentário:
Postar um comentário