Век
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянут в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимым играет
Позвоночником волна.
Словно нежный хрящ ребенка -
Век младенческой земли,
Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Это век волно колышит
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.
И еще набухнут почки,
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век.
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
И горячей рыбой плещет
В берег теплый хрящ морей.
И с высокой сетки птичьей,
От лазурных влажных глыб,
Льется, льется безразличье
На смертельный твой ушиб.
1923
À garganta dos destroços
Terrenos, qual peixe giras,
Cartilagem do mar, quente,
Com teus pássaros na rede
Do azul úmido, celestial,
Nadas rijo, inabalável
Sobre a lágrima fatal.
1923
Все, что ты, видел, забудь -
Птицу, старуху, тюрьму,
Или еще что-нибудь.
Или охватит тебя,
Только уста разомкнешь,
При наступлении дня
Мелкая хвойная дрожь.
Вспомниш на даче осу,
Детский чернильный пенал,
Или чернику в лесу,
Прославим, братья, сумерки свободы, -
Великий сумеречный год.
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходиш ты в глухие годы,
О солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачного бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть, тот должен слышать, время,
Как твой карабль ко дну идет.
Мы в легионы боевые
Связали ласточек - и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети - сумерки густые -
Не видно солнца и земя плывет.
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нмм стоила земля.
Москва, май 1918
Как Черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать Господня.
Такая странная печать -
Как бы дарованная свыше -
Что, кажется, в церковной нише
С любовью здешней будут слиты,
Пускай бушующая кровь
Не перейдет в твои ланиты
И пышный мрамор оттенит
Всю призрачность твоих лохмотий,
Всю наготу нежнейшей плоти,
Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложно-классическая шаль.
Зловещий голос - горький хмель -
Душа расковывает недра:
Так - негодующая Федра -
Какое лето! Молодых рабочих
Татарские сверкающие спины
С девической повязкой на хребтах,
Таинственные узкие лопатки
И детские ключицы. Здравствуй, здравствуй,
Могучий некрещенный позвоночник,
С которым проживем не век, не два!
Июль - август 1931
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь -
Воронеж - блажь, Воронеж - Ворон, нож!
***
Я молю, как жалости и милости,
Франция, твоей земли и жимолости.
Правды горлинок твоих и кривды карликовых
Виноградарей в их разгородках марлевых.
В легком декабре твой воздух стриженый
Индевеет - денежный, обиженный,
Но фиалка и в тюрьме - с ума сойти в безбрежности!
Свищет песенка - насмешница, небрежница -
Где бурлила, королей смывая,
Улица июльская кривая.
А теперь в Париже, в Шартре, в Арле
Государит добрый Чаплин Чарли -
В океанском котелке с рассеянною точностью
На шарнирах он куражитя с цветочницей.
Там, где с розой на груди, в двухбашенной испарине
Паутины каменеет шаль,
Жаль, что карусель воздушно-благородная
Оборачивается, городом дыша, -
Наклони свою шею, безбожница,
С золотыми глазами козы,
И кривыми картавыми ножницами
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:
Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывет дельфином молодым
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянут в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимым играет
Позвоночником волна.
Словно нежный хрящ ребенка -
Век младенческой земли,
Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Это век волно колышит
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.
И еще набухнут почки,
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век.
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
И горячей рыбой плещет
В берег теплый хрящ морей.
И с высокой сетки птичьей,
От лазурных влажных глыб,
Льется, льется безразличье
На смертельный твой ушиб.
1923
O século
Século meu, fera minha,
Quem te olhará nas pupilas,
Cobrirá com sangue os ossos
De dois vastos centenários?
Sangue construtor que atiras
À garganta dos destroços
Terrenos, teu dorso treme
Ao umbral do novo dia.
Até onde a vida dura,
Invisível ela brinca
Com a onda, a criatura,
Erguendo a própria espinha,
Cartilagem de um infante.
Século de um jovem mundo,
Sacrifício, como dantes,
Moleira da vida, fundo.
Para libertá-lo-lo inteiro,
Para, assim, recomeçar,
É preciso que uma flauta
Venha colar os joelhos
Do dia. Século! Cavalga a onda -
Pois que a víbora respira -
Da aflição longa, incauta,
Em teu ouro, em tua lira.
O broto inchará ainda,
Verdes botões a espalhar,
Mas tens quebrada a espinha,
Século belo, era má.
E com sorriso insensato,
Outrora, flexível fera,
Olhas atrás, bruto e fraco,
A trilha que te revela.
Sangue construtor que atiras À garganta dos destroços
Terrenos, qual peixe giras,
Cartilagem do mar, quente,
Com teus pássaros na rede
Do azul úmido, celestial,
Nadas rijo, inabalável
Sobre a lágrima fatal.
1923
***
Не говори никому, Все, что ты, видел, забудь -
Птицу, старуху, тюрьму,
Или еще что-нибудь.
Или охватит тебя,
Только уста разомкнешь,
При наступлении дня
Мелкая хвойная дрожь.
Вспомниш на даче осу,
Детский чернильный пенал,
Или чернику в лесу,
Что никогда не сбирал.
Октябрь 1930
***
Não diga nada a ninguém,
Tudo que já viu, esqueça -
O pássaro, a velha, a presa
Ou algo mais, qu’inda vem.
Quando seus lábios abriu
E apertou o próprio corpo,
Soube que o dia vindouro
Vem num tremor pinheiril.
A lembrar o casarão,
O estojo, a pena, a vespa,
Os mirtilos da floresta,
Que não colheu `té então.
Outubro de 1930
Сумерки свободы Прославим, братья, сумерки свободы, -
Великий сумеречный год.
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходиш ты в глухие годы,
О солнце, судия, народ.
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачного бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть, тот должен слышать, время,
Как твой карабль ко дну идет.
Мы в легионы боевые
Связали ласточек - и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети - сумерки густые -
Не видно солнца и земя плывет.
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нмм стоила земля.
Москва, май 1918
O crepúsculo da Liberdade
Saudemos, irmãos, ao crepúsculo da liberdade!
Glória ao grande ano crepuscular!
As águas noturnas borbulhantes, noite, é tarde,
A floresta cai imensa ao luar.
E tu, que passeaste pelos anos surdos,
Ó juiz, ó povo, ó astro solar!
Saudemos ao fardo amargo e à aflição funesta,
Que o chefe guarda junto às lágrimas do povo.
Saudemos pelo jugo ingrato do poder que impera,
À opressão insuportável do infausto jogo.
E agregamo-nos ao passaredo,
Legiões de combatentes - veja!
O sol sumiu, tudo chilreia e se agita,
Cada coisa se revela em seu degredo.
Na teia - ó crepúsculo espesso -
Esconde-se o sol, e a terra levita.
E eis apenas o que temos: intentar,
Que a lei se torne mais aguda.
Sejam homens, homens - que a terra nada -,
Pra dividir o oceano, arar
As águas e não esquecer do frio intenso,
Pois que nos custará dez firmamentos.
Moscou, maio de 1918
***
Анне Ахматовой Как Черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать Господня.
Такая странная печать -
Как бы дарованная свыше -
Что, кажется, в церковной нише
Тебе назначено стоять.
Пускай нездешняя любовь С любовью здешней будут слиты,
Пускай бушующая кровь
Не перейдет в твои ланиты
И пышный мрамор оттенит
Всю призрачность твоих лохмотий,
Всю наготу нежнейшей плоти,
Но не краснеющих ланит.
1913 <1914?>
***
Para Ana Akhmátova
Um anjo negro na neve,
Que hoje me apareceu,
Veste - a sublime verve -,
O sinal divino, o céu.
Tua marca estranha, fátua,
uma dádiva, um capricho,
Faz parecer que no nicho
Tu te calas como estátua.
Mescle-se ao amor que arranque,
Em ti, o amor que enlace
E mantenha estanque o sangue
Pra que não te atinja a face.
E que o mármore desate
A ilusão de teus andrajos,
E a nudez do corpo frágil
E a impassibilidade.
1913 <1914?>
Ахматова Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложно-классическая шаль.
Зловещий голос - горький хмель -
Душа расковывает недра:
Так - негодующая Федра -
Стояла некогда Рашель.
1914
Akhmátova
Virando-se indelével, triste,
Lançara o olhar velado, chiste.
Até que o falso xale clássico caíra-lhe
Aos ombros - pedra - esculpiu-a.
A voz lúgubre e a leve embriaguez amarga
Desferram as profundezas de sua alma:
E assim - tal como Fedra revoltada -
Raquel por algum tempo se encontrava.
1914
*** Какое лето! Молодых рабочих
Татарские сверкающие спины
С девической повязкой на хребтах,
Таинственные узкие лопатки
И детские ключицы. Здравствуй, здравствуй,
Могучий некрещенный позвоночник,
С которым проживем не век, не два!
Июль - август 1931
***
Um verão e tanto! Jovens operários,
Suas tártaras espinhas faiscantes
Quais cinturas de garotas, aros
Ombros misteriosos e delgados
E clavículas de infante. Olá, olá!
À rica vértebra não batizada, errante,
Com que não viveremos nem um século, nem dois, agora ou antes.
***
Пусти меня, отдай меня, Воронеж, - Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь -
Воронеж - блажь, Воронеж - Ворон, нож!
Апрель 1935
***
Permite-me, Vorónej, deixa-me, Vorónej,
Se me vogas ou me volves,
Tu me negas ou me voltas,
Vorónej - gênese, Vorônej - varão, gênio, nojo, jogo.
Abril de 1935***
Я молю, как жалости и милости,
Франция, твоей земли и жимолости.
Правды горлинок твоих и кривды карликовых
Виноградарей в их разгородках марлевых.
В легком декабре твой воздух стриженый
Индевеет - денежный, обиженный,
Но фиалка и в тюрьме - с ума сойти в безбрежности!
Свищет песенка - насмешница, небрежница -
Где бурлила, королей смывая,
Улица июльская кривая.
А теперь в Париже, в Шартре, в Арле
Государит добрый Чаплин Чарли -
В океанском котелке с рассеянною точностью
На шарнирах он куражитя с цветочницей.
Там, где с розой на груди, в двухбашенной испарине
Паутины каменеет шаль,
Жаль, что карусель воздушно-благородная
Оборачивается, городом дыша, -
Наклони свою шею, безбожница,
С золотыми глазами козы,
И кривыми картавыми ножницами
Купы скаредных роз раздразни.
3-7 марта 1937
***
França, peço, sê bondosa e compassiva,
E me concede a terra e tua madressilva.
A verdade de teus pombos e as anãs
E tortas vinhas a tecer palavras, lã...
Corre teu ar rente no dezembro delicado,
Regelado, ressentido, monetário, magoado.
A violeta toca a mente no aberto da prisão -
Jocosa e negligente, intrépida canção.
Enquanto a Rua, artéria sinuosa,
Borbulhante, varre o rei de sua casa.
Mas agora em Paris, em Arles e Chartres
Só quem reina é o bondoso Charles Chaplin.
No cântaro oceânico, à imprecisão prevista,
Do gonzo, ele se gaba diante da florista.
***
Ни о чем не нужно говорить, Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:
Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.
1909
***
Nada é preciso dizer,
Nada se deve aprender,
A triste e proveitosa alma
Sombrosa e animal aclama:
Às fossas grisalhas do mar,
Nunca a poder descalar,
Não deseja ensinar nada,
Qual efebo, delfim, nada.
1909
Nenhum comentário:
Postar um comentário